Но не отринь, смотри, пока горит огонь у меня внутри (с)Мельница
19.10.2015 в 17:59
Пишет naviatedeska:Анестезия сна
UPD
Автор: tedeska
Основные персонажи: Стив Роджерс (Капитан Америка), Джеймс «Баки» Барнс (Зимний Солдат)
Рейтинг: PG-13
Жанры: Романтика, Драма, Мистика, Songfic, Мифические существа
Размер: мини, 2 части (~2000)
Описание: Затёртым, запертым во льдах как не сойти с ума?
Примечание: скетчевые наброски про любимых старбаксов под обожаемую Мельницу
Часть 1. Сны
читать дальше
Звенит.
Звон мелодичный, сладкий, непрекращающийся.
От стенок отскакивает, переливается, искристый и лёгкий.
Только вот стенок нет. И звона нет. И его тоже нет. Он нигде, нигде, застрял. Но так спокойно. И холодно вокруг. Только внутри - что это, внутри? - теплится. Не даёт совсем раствориться в этом звенящем красочном Нигде.
- Слышишь? Слышишь... Я знаю, слышишь. Слушай меня. Это хорошо. Это правильно.
Первое время он мечется по бесконечности, и неожиданно осознаёт - нет никакой бесконечности. Пространство задрапировано цветными осколками, но всё иллюзия, обман, как в калейдоскопе. Красиво только на свет. А свет - это про него, света много - отовсюду. Сверху вниз. Снизу вверх. Из него - вовне, извне - в самую его суть. Но он заперт. Места так мало, что не пошевелиться. И голоса... Голос. Мысль всегда одна, а вот голоса. Каждое слово, каждое - другой интонацией, другим тембром, перетекает из губ в губы, изо рта в рот, и хор этот говорит с ним одним сознанием. Жутко. Жутко до дрожи, но не так одиноко. Он слушает.
- Слушай меня. внимай. Я здесь. Я везде. Чего ты хочешь? Ты ведь хочешь. Скажи. Говори со мной. Это правильно, говори.
Он не может. Силится, пытается что-то вымыслить, и внутри разгорается ярче, обжигает. Как говорить? Чем говорить? Если тебя нет?
- Ты есть. Будь. Говори со мной. Ты есть.
- Его...
Он хрипит под хрустальный смех неожиданно прорезавшимся голосом, чуждым, непонятным звуком в этой звенящей осколками вечности. Сколько он тут? Три тысячи часов? Одну секунду? Что есть он?
- Его... Живого...
Бесконечность шелестит вокруг, осыпается тихим звоном к своему центру, туда, где он, пребольно впивается острыми краями, ранит, заставляет задыхаться. И смеётся, смеётся, смеётся.
- Я могу. Могу... - шелестят осколки, сильнее ввинчиваясь внутрь, разрывая, дробя его, несуществующего, на мелкие частицы. Полосуя, раскидывая вокруг, измазывая всё вокруг багровым кровоточивым светом так, что он кричит. Кричит всей сутью, срывает голос, сипит - и вдруг собирается воедино. Снова. Снова и снова...
- Больно... Мне больно.
- Это всегда больно, - говорят голоса по очереди, позвякивают совсем рядом и до невозможного далеко. - Жизнь - больно. Не жизнь - больно. Всё - больно. Боль это правильно, правильно...
- Кто ты? Кто ты?
Он повторяет вопрос снова и снова, но в ответ только серебристо смеются колокольчики, звенят разноцветные стекляшки, скребут краями.
- Ты знаешь. Я - это ты. Я - это он. Я - это всё. Пойдём со мной. Пойдём, я покажу тебе. Смелее!
Оно почти кричит фальцетом, исходит на визг, приказывает, а он не может понять - как? Как? И мечется, мечется в своей клетке. Тычется в острые осколки нежным собой, едва собранным заново. И снова закрашивает всё бордовым светом, лунным, перламутровым и тягучим. Слабнет.
- Сильнее! - кричат ему мужским грубым баритоном, - Желай! - истерично вопят женским голосом, - Бейся! - приказывают детским дискантом, которому невозможно отказать.
Ну, поберегись! Он сжимается, готовится и вдруг ускоряется, взлетает раскрученной пружиной, ударяется в острые грани, входит в них всем своим естеством. Боль окатывает такая, что кажется - всё. Теперь-то точно конец. Свет меркнет.
Смех. Серебряный, нежный. Грустный - совсем немного.
- Смотри, - тихо, мелодично. Будто кто-то родной, будто вечность знакомый. - Смотри же. У тебя получилось.
И он смотрит. С высоты высот, оттуда, откуда и не помыслил бы раньше. Всё, что есть - под, внизу, доступное и манящее. Серебряные ниточки капилляров, матово поблёскивающие вены, розовато лоснящиеся артерии. Путепроводы, созвездия, клубки развязок. Все - его. Его, от начала до конца.
- Твоя - вон та, - сообщают ему совсем рядом, доверительно, почти шёпотом. - Чувствуешь? Чувствуешь его?
И он чувствует этот пульс - слабый, нужный, необходимый. Считает биенье вен, и его затапливает радость - чистой, беспримесной, весенней водой. Вон она. Едва мерцающая, почти живая.
Он хохочет, растворяется и собирается - теперь не сложно, теперь сколько угодно. И ухает вниз, быстрее, туда, где ждут.
....
- Стив? Стиви...
Отовсюду бьёт свет, заливает небольшое, смешное после всего виденного пространство. Клочок смолистой, тёплой земли. Босые ступни щекочет высокая, мягкая, до невозможного изумрудная трава. Серебристая ива - старая, верха не видать - он теряется в ярком свете. Свисающие плети ветвей ласкаются, перешёптываются с травинками. Он сидит, прислонившись к тёплому даже на вид, шершавому стволу. Живой, улыбчивый, словно свет идет изнутри него тоже; в расстёгнутой до груди рубашке. Как тогда. Как всегда в его памяти. Баки.
- Ты пришёл, Стиви. Я так скучал, - шепчет он счастливо и хлопает по траве рядом с собой рукой, приминая стебли. Из-под пальцев взлетает бабочка. Он смеётся. - Здесь всегда весна. И тепло... Вот только тебя не было.
- Я пришёл, - отвечает негромко. Удивляется голосу. Поднимает свои руки, разглядывает их - тонкие, чувственные пальцы на узких кистях, хрупкие запястья. Он.
- Ты пришёл, - снова кивает Баки. - Я долго ждал.
Стив смотрит, ласкает взглядом. Стив. Стив - это он, но даже когда у него не было ничего, даже себя, он помнил. Чувствовал его. Баки.
Он подходит ближе, улыбается ещё неловко, непривычно. Мышцы ощущаются до нелепого чуждо. Слабое для громадных чувств сердце заходится сильнее. Он садится рядом, а потом и ложится - ничком на мягкую, тёплую траву, путаясь ногами в ивовых плетях. Укладывает голову к Баки на колени. Ловкие пальцы тут же находят место в его светлых пшеничных волосах.
Они не говорят больше. Им не нужно говорить - слишком хорошо чувствуют друг друга. Слишком остро.
Здесь вечная весна. Светло. Тепло и спокойно. И совсем не больно. Ни капельки. И невесомый поцелуй в бледный висок с просвечивающими венками обжигает, как тысяча солнц, как укол тернового венка. Стив улыбается и закрывает глаза.
....
Сквозь лёд просвечивает мощный луч прожектора. Глыбу-могилу осторожно, вручную оббивают по краям и грузят в транспортёр. За мутным стеклом льда едва угадывается лицо и синяя ткань формы. Они думают, что человек там, внутри, давно мёртв.
....
В подвальном помещении темно, как в каменном мешке. С тихим шелестом вертятся винты за решёткой вентиляционной шахты под потолком. Тихо гудит аппаратура поддержания жизнеобеспечения. Только над вмонтированной в стену криокамерой моргает, вырывая комнату из мрака, аварийная лампа холодного света. В её пульсе за покрытым изморозью стеклом видно лицо - скуластое, словно вытесанное наскоро. Иссиня-белое, совершенно мёртвое. Техники и медперсонал спустятся к нему через двадцать минут для очередного цикла разморозки и рекалибровки - для него утверждено новое задание на устранение. Они не придадут никакого значения тому, что он - там, за стеклом - едва заметно улыбается.
Я не знаю, что это и почему оно вылупилось. Это всё мельница. Так что пусть будет, раз уж не быть не может.
Часть 2. Яви
Здесь успокаивало всё. Особенно в вечернее время, после семи. В первый раз всё раздражало и не давало расслабиться ни на секунду. Люди. Много, очень много людей. Шум - голоса, шаги. Множество малолетних гражданских. Они часто приходили организованным строем, держась за руки. Но после неудержимо рассыпались по всему океанариуму.
В первый раз я вздрагивал от каждого близкого звука. Сжимал кулаки, входя в боевой режим, сдерживаясь. Директива молчала, указания устарели. Целей не было. Операция провалена. Работали чистые инстинкты и желание укрыться. Я физически хотел укрыться, залечь в логово, на дно. Я хотел покоя. Голова болела постоянно.
Я свернул в дверь служебного входа в океанариум, скидывая его навязчивую слежку. Он начинал выводить из себя. Не мастерством. Упёртостью. Иррациональностью. Нежеланием отступиться. Он душил меня. Я хотел воздуха, хотел дышать. Я не понимал его целей, и это было самое важное. В тот вечер он с темнокожим парнем накрыл третью перевалочную квартиру в Нью-Йорке, которой я пользовался всего несколько дней. Третью. В моей памяти остался только один адрес. Один, а значит - последние боеприпасы. Последние деньги. Последняя привычная пища. Если он накроет и ту квартиру - я не знаю, что мне останется. Я не понимал, что происходило. Он гнал меня - и я бежал, потому что за мной гнались. Так приказывали инстинкты, директива молчала. Я не знал, что делать, попав в океанариум. Просто скрывался, бродил, бесцельно сканируя пространство. Бесконечно определяя рост-возраст-вес, уровень опасности того или иного гражданского, планируя отступление. Без толку. Здесь не было агентов. В первый раз людей вокруг было слишком много, и я едва не сорвался, сделав заметку никогда больше не заходить сюда. Во второй раз это вышло случайно, сюда тянуло. Я пришёл за два часа до закрытия.
И поразился. Тишине. Спокойствию. Редким парам, надолго останавливающимся в стеклянных коридорах под толщей воды. Тыкающих пальцами в рыб, смеющихся тихо, целующихся и шепчущихся. Я не вздрагивал больше. После нескольких вечерних визитов я определил свой любимый зал в конце экспозиции. Огромный аквариум, небольшой амфитеатр мягких скамеек напротив. Почти темнота в помещении, свет только от воды. И пара белых китов за толстым стеклом. Совсем ещё маленьких, но поразительных. Гладких, молочно-белых, блестящих. Я слушал транслируемый в колонки подводный шум океана. Я слушал звуки, которые издавали киты. От них что-то тянуло и скручивалось внутри. А потом расслаблялось и отпускало - совсем. Я мог не думать. Меня никто не трогал до самого закрытия. Я слушал оповещение с просьбой освободить залы и покидал океанариум. Чтобы прийти туда на следующий день, вечером. Это умиротворяло. Светлое время суток я проводил на станциях - несколько остановок от Нью-Йоркского центрального железнодорожного вокзала. Выходил каждый раз в разном месте и просто сидел весь день, кутаясь в чужую куртку. Холодало. Я не замечал этого - определял по тому, как немели живые пальцы. Мне всегда было холодно. Я смотрел. За поездами, за людьми. Прикидывал пути отступления, в случае, если на меня здесь выйдет он или кто-то ещё. Вариантов было всегда не меньше десятка. Я не особо волновался, но всегда ждал. Меня не преследовали. Каждый раз - новая станция. Каждый раз - одни и те же выражения на лицах людей. Поезда манили меня серебряными боками вагонов. Иногда отчётливо хотелось сесть и уехать. Проблем было две, и первая мне не помешала - я доехал из Вашингтона в Нью-Йорк в техническом вагоне, минуя кондукторов. Удобство меня не заботило, но везде требовались документы. Я понял, что это, намного позже, когда увидел на перроне в руках других пассажиров. У меня не было документов. Я не знал, где достать. В конспиративных квартирах не нашёл ничего похожего. Вторая проблема была хуже. Я не знал, зачем. Зачем садиться. Ехать. Увеличивать риски. С Нью-Йорком вышло логично. Он накрыл последнюю квартиру в Вашингтоне, едва не сел на хвост на улице. Я оценил ситуацию мгновенно - нужно было уезжать. Остановившись у стенда расписаний на вокзале Вашингтона, выбрал ближайший поезд. Состав шёл до Нью-Йорка. Меня это устраивало. Я помнил несколько адресов.
Сейчас у меня осталась последняя квартира. На задворках Бруклина, в неблагополучном районе. Меня это не волновало. Меня волновало то, что адрес был последним. Я не знал, что делать дальше. Меня это заботило ровно до тех пор, пока я не понял бессмысленность. Бессмысленность всего. Я выходил на улицу каждый день. Я смотрел на людей, а вечером шёл смотреть на китов. Киты мне нравились больше. Я чувствовал диссонанс внутри. Директива молчала, убивать кого бы то ни было не хотелось. Сдаваться на волю кого бы то ни было не хотелось тоже. Хотелось покоя. Чтобы никто не трогал. Хотелось понять хоть что-нибудь. Информации было много. История, прочитанная на стендах Смитсоновского музея в Вашингтоне, не тронула. Даже если я был им, это осталось в далёких сороковых. Информации было с лихвой, самой разнообразной. Вместо памяти и ощущения себя личностью - только марево тумана. Серого, плотного, непробиваемого. Я пытался уйти за него, каждый раз зарабатывая сильнейшие головные боли. Возможно, мне мог бы помочь кто-то. Но я не собирался доверяться. Мне был нужен воздух. Воздух и покой. Мне были нужны мои сны. Реальная жизнь вокруг ощущалось чуждой и нелепой. Ненужной.
В снах я жил. Жил и чувствовал, был счастлив с самого первого раза, когда отключился от боли на стальном операционном столе. Не знаю, откуда я помнил это. Возможно, просто придумал для полноты картины. Но я был счастлив каждый раз, даже когда просто сидел один. Там было светло. Было тепло и спокойно. Совсем не больно. А ещё тихо. Спину грел ствол дерева, кажется, ивы. Я сидел с закрытыми глазами и отдыхал. Я знал, что это единственное место, где я могу отдохнуть. Каждый раз одно и то же верное место. Когда он пришёл, всё стало по-другому. Я понял, что всё это время ждал его тут. Ждал не только я - всё это место потянулось ему навстречу. Клочок счастья и весны, который я считал своим. Как бы не так. Он оказался нашим, общим Никогда, и я был счастлив этому ещё сильнее. Я вздохнул с облегчением и ощущением всепоглощающей эйфории. Назвал его по имени. Он улыбнулся мне и пошёл навстречу. С тех пор прошло слишком много времени. В какой-то момент я забыл его имя, оно стало не важно. Но не забыл его самого, потому что видел каждый раз, смыкая веки для сна. Каждый раз, сжимая зубами искусанную резиновую капу. Каждый раз, с облегчением наблюдая, как закрывается дверца криокамеры. Рано или поздно боль заканчивалась. И я улыбался - совершенно сознательно. Я шёл к нему. И всегда находил его. Я не знал, кто он. Но был уверен, что он мой ангел-хранитель.
А потом он увел меня из нашего места. Научил меня уходить, перемещаться, держал за руку. Мы вливались в стремительный поток серебра и выходили из него невредимыми по своему желанию. Он показывал мне разное, немыслимое и простое, и я восхищался, а он улыбался в ответ. Однажды он остановился в странной комнатке - небольшой, старой, ветхой. С оборванным клочком обоев слева от узкой кровати. С засыхающим горшком фикуса на окне. Внутри вязко скрутилось, стало неожиданно горячо и кисло во рту. Я знал это место. Он взял меня за ладонь и приложил к своей груди. Там стучало, долбило со всей силы. Остановил свою хрупкую пятерню посередине моего солнечного сплетения и улыбнулся - понимающе. В тот раз он отдался мне. Потряс, раскроил меня и слепил заново. И это стало происходить каждый раз. Каждый сон, который я ждал с дрожью предвкушения. Человек из моих снов отдавался неистово, с горячностью и сумасбродством, словно он мог умереть, не прими я его такого без остатка. Словно мог исчезнуть в агонии, откажись я хоть от малой доли того, что он давал мне. Он плавился, растекался и собирался снова, раз за разом. Он выжигал меня изнутри и снаружи, и моё горло в этих снах пересыхало, хотелось пить - и тогда он становился водой и давал пить себя, чтобы потом сжечь снова. Мы занимались любовью, проникая друг в друга, оголяясь до дна, и все, даже самые чёрные, мерзкие наши тайны оказывались на виду. Он видел меня без прикрас, я - смотрел на него. И мы улыбались друг другу, потому что это было не важно. Всё было не важно, когда он любил меня, а я - любил его. Мы были правы. Мы умирали и рождались, пока не приходило время открывать глаза.
Когда это случилось впервые, я помнил всё при пробуждении слишком отчётливо. Если воспоминания о так называемых реальных событиях болтались вокруг меня подобно рваным обожжённым клочкам одежды, сны свои я помнил красочно и ярко. Мне отчего-то показалось плохой идеей рассказывать о них при полном отчёте. Но и соврать я не смог бы. Я просто выдал отчёт по приказу и сам толком не понял, как так вышло - ни слова не сказал о снах. О нём. Тогда я впервые усомнился в системе. Я не искажал факты. Я не противоречил программе. Я лишь скрывал то, что не относилось к боевым задачам напрямую. У меня получалось. Получалось до тех пор, пока я не увидел его воочию. В живую. На крыше. Я впервые подумал, что мозги барахлят, что я, возможно, схожу с ума. Это был он - человек из моих снов. Мой ангел-хранитель. Мой любовник. Мой смысл. И он хотел убить меня. Он не узнал меня.
А потом я получил приказ устранить его. Я согласился - это было правильно. Снам место в снах. Они не должны проникать в явь. Не должны доставлять боль. Не должны смотреть таким взглядом и называть чужим именем. Было правильно убить его. Но я не справился. Когда его лицо оказывалось слишком близко, он утаскивал меня из реальности. Утаскивал за собой в жаркое, в плавящее, в наши встречи, где никто из нас не дрался, хотя иногда это напоминало схватку. Я смотрел в его лицо, разбитое моей рукой. Я был растерян - почему? Как я смог? Его губы шевелились. Он говорил что-то про дружбу. Про то, что он Стив. Стив, точно. Он говорил, что мы вместе - до конца. Так было во всех снах. Так было всегда. Но откуда он взялся в моей яви, где я - убиваю? Где я - оружие? В снах я не был таким. В снах я был не я. Там он называл меня чужим именем, и я ластился под его руку, как побитая жизнью дворняга. Он никогда не обижал меня.
Я спас его. Я провалил миссию.
И теперь он гнал меня, а я просто устал. Устал не понимать.
Я лишь ждал ночи, чтобы нырнуть в сны.
Меня подкинуло на кровати зазвеневшее внутри чувство тревоги. Я не сразу понял, что происходит, ещё секунду назад вокруг играли краски, переливались разноцветные осколки стекла, и его жаркое тело качалось над моим, плавясь от моих рук и языка. А теперь вокруг только серость и темнота, тишина. Я осознал, что больше не сплю, с надсадным криком. Ощущение опасности улеглось сразу, едва я открыл глаза. Почему? Что я сделал не так? Обида хлестнула по напряжённому, возбуждённому до предела телу. Я всегда просыпался на влажных, мокрых простынях. Я уже привык к этому. Сегодня я в страхе закрыл глаза и попытался найти его, найти порванную нить. Я силился - и всё было тщетно. Рука двигалась по тянувшему до боли члену, и единственное, чего я хотел, чтобы всё перевернулось с ног на голову. Чтобы мир вывернулся на изнанку. Я хотел проснуться в снах. А засыпая там, не видеть ничего, или просто мириться с серой унылостью. Я мечтал проснуться с ним вместе, и больше никогда не засыпать. Я содрогнулся, дойдя до края, но это не походило даже близко на то, что я испытывал с ним в снах. Брезгливо вытер руку о простынь, повернулся на бок и закрыл глаза. Ткань подушки под щекой оказалась насквозь мокрой. Больше в ту ночь мне ничего не снилось.
Я понял, что умираю, после третьей ночи без снов с ним. Я пытался спать днём, ночью, в разных местах. Это не помогало. Засыпая, я нырял в темноту. Просыпаясь - выныривал. Серые чужие будни сменяли чёрные сны, и это в итоге добило меня. Паника сменилась истерикой, я разнёс квартиру в хлам. По комнатам гулял ветер, проникающий в разбитые окна. Истерика сменилась подавленностью и бесконечной апатичной усталостью.
Потеряв окончательный смысл, я перестал быть осторожным. Бездумно бродил по улицам, не таясь. Я бы не стал бежать, если бы меня нашли свои. Возможно, я даже ждал этого - обнуления или криокамеры, не знаю. Возможно, это бы вернуло мне способность видеть сны снова. Я был готов попробовать. Я был согласен на боль.
- Баки!
Я обернулся на звук знакомого голоса. Запыхавшийся, в расстёгнутой куртке, он стоял на другом конце улицы и неверяще смотрел на меня. Я моргнул и побежал. Это вышло само собой, оголённые инстинкты, работающие, даже когда сознание помрачалось. Он загнал меня в незнакомый район, в тупиковый переулок. Я забежал за угол, и, едва он обогнул кирпичную кладку, схватил за горло бионикой и с силой вжал в стену. Яростно защёлкали пластины. Под пальцами чувствовалась сильная шея. Но даже он не выживет, если я чуть крепче сожму руку. Он едва касался ногами грязного, заваленного мусором асфальта между домами. Слева обдавали зловонием жестяные мусорные баки. На секунду - надо отдать ему должное, всего на секунду - в его глазах мелькнул панический страх. А потом он просто поднял руки и нежно положил их сверху моей ладони, невесомо пригладил железные пальцы. Я выдохнул, сжал сильнее. Он ровно смотрел на меня. Невыносимо. Распаляюще. Он не был тем человеком из моих снов. Он не был тем, кто дарил мне жар своего тела, любовь, бесконечное понимание и прощение. Он был собой, а я... Я не знаю, кем был я. Серой тугой мутью в памяти. Киллером без командования. Никому не нужным человеком. Он едва умудрялся дышать приоткрытым ртом, напрягая из последних сил мышцы шеи. Его ровный, прямой взгляд затягивал. В расширившихся зрачках плескался космос гладких китовых спин. Я не выдержал и метнулся вперёд, укусил его губы, припал к ним, ослабляя схватку, спал пить - поцелуй, кровь, безвольное согласие. Пил его непонимание, вкус кисловатой, вязкой слюны, вдыхал запах - незнакомый, тяжёлый, приятный. Он не делал ничего в ответ, только удивлённо позволял, но мне было достаточно - я изголодался без снов, изголодался по нему, пускай, он и не был тем, кем нужно.
Или был?
Он медленно сползал по кирпичной стене, увлекая за собой, пока не оказался на коленях. Мне пришлось усесться сверху, запрокинуть ему голову, жарко вломиться внутрь рта. Я собирался взять столько, сколько смогу. Неожиданно из-за угла появился тот темнокожий парень, что таскался за ним постоянно. Замер. Я даже не повернулся, приникая сильнее, не давая возможности отстраниться. На языке вязко перекатывался вкус его крови. Сладость и сталь. Он скосил глаза в сторону своего помощника, и было в его взгляде что-то, что даже меня пробрало. А потом со стоном выдохнул прямо в мой рот, его руки ожили. Он схватил меня за затылок, прижал крепче и стал отвечать - мучительно неумело, до одури сладко. Вторая рука медленно заскользила по спине под курткой. Он закрыл глаза. Я закрыл глаза тоже, растворяясь в мгновении. Это было не хуже, чем во сне.
Это было во много раз лучше.
Темнокожий парень ушёл. Я сидел на его коленях сверху, оседлав, и чувствовал уверенную, тёплую ладонь на спине. Он ласкал кожу пальцами, разминал мышцы. Другая рука перебирала волосы на затылке, заставляя жмуриться. Его лоб был горячим, а нос почему-то холодным.
- Я думал, я схожу с ума. Думал, это только со мной... Я боялся, что ты не вспомнишь, что не поверишь, - прошептал он дрожащим голосом.
- Это единственное, что я вообще помню. И единственное, чему верю. Сны.
Он улыбнулся печально. И кивнул.
- Значит, ты помнишь самое важное, - сказал он.
URL записиUPD
Автор: tedeska
Основные персонажи: Стив Роджерс (Капитан Америка), Джеймс «Баки» Барнс (Зимний Солдат)
Рейтинг: PG-13
Жанры: Романтика, Драма, Мистика, Songfic, Мифические существа
Размер: мини, 2 части (~2000)
Описание: Затёртым, запертым во льдах как не сойти с ума?
Примечание: скетчевые наброски про любимых старбаксов под обожаемую Мельницу
Часть 1. Сны
читать дальше
Затёртым, запертым во льдах как не сойти с ума? Искрит рогами в проводах железный бык - Зима. Прожить разлуку до утра, и двери - на засов. Но всем ветрам открыт февраль, и Часовщик, небесный враль, не знает, где забыл вчера три тысячи часов...
И лунами багровыми сквозь лёд кровоточат отрубленные головы в мешке у палача. К востоку рвутся вороны средь облачных зыбей, но солнце, князь с короною терновою, сверхновою, спешит в другую сторону, к тебе, к тебе, к тебе!..
Так поберегись, пригнись, покуда льётся свет вертикально вниз, но не отринь, смотри, пока горит огонь у меня внутри, и не сжимай в горсти, и даже не гадай - а вдруг не долетит моя живая суть, стремительная ртуть, и счёт биенья вен нам укажет путь, когда нибудь...
Когда земля смолистая очнётся ото сна, вода проступит чистая, и ива серебристая, и кровь твоя искристая, и плоть твоя - весна...
Так поберегись, пригнись, покуда льётся свет вертикально вниз, но не отринь, смотри, пока горит огонь у меня внутри, и не сжимай в горсти, и даже не гадай - а вдруг не долетит моя живая суть, стремительная ртуть, и счёт биенья вен нам укажет путь, когда нибудь... // Мельница "Анестезия"
И лунами багровыми сквозь лёд кровоточат отрубленные головы в мешке у палача. К востоку рвутся вороны средь облачных зыбей, но солнце, князь с короною терновою, сверхновою, спешит в другую сторону, к тебе, к тебе, к тебе!..
Так поберегись, пригнись, покуда льётся свет вертикально вниз, но не отринь, смотри, пока горит огонь у меня внутри, и не сжимай в горсти, и даже не гадай - а вдруг не долетит моя живая суть, стремительная ртуть, и счёт биенья вен нам укажет путь, когда нибудь...
Когда земля смолистая очнётся ото сна, вода проступит чистая, и ива серебристая, и кровь твоя искристая, и плоть твоя - весна...
Так поберегись, пригнись, покуда льётся свет вертикально вниз, но не отринь, смотри, пока горит огонь у меня внутри, и не сжимай в горсти, и даже не гадай - а вдруг не долетит моя живая суть, стремительная ртуть, и счёт биенья вен нам укажет путь, когда нибудь... // Мельница "Анестезия"
Звенит.
Звон мелодичный, сладкий, непрекращающийся.
От стенок отскакивает, переливается, искристый и лёгкий.
Только вот стенок нет. И звона нет. И его тоже нет. Он нигде, нигде, застрял. Но так спокойно. И холодно вокруг. Только внутри - что это, внутри? - теплится. Не даёт совсем раствориться в этом звенящем красочном Нигде.
- Слышишь? Слышишь... Я знаю, слышишь. Слушай меня. Это хорошо. Это правильно.
Первое время он мечется по бесконечности, и неожиданно осознаёт - нет никакой бесконечности. Пространство задрапировано цветными осколками, но всё иллюзия, обман, как в калейдоскопе. Красиво только на свет. А свет - это про него, света много - отовсюду. Сверху вниз. Снизу вверх. Из него - вовне, извне - в самую его суть. Но он заперт. Места так мало, что не пошевелиться. И голоса... Голос. Мысль всегда одна, а вот голоса. Каждое слово, каждое - другой интонацией, другим тембром, перетекает из губ в губы, изо рта в рот, и хор этот говорит с ним одним сознанием. Жутко. Жутко до дрожи, но не так одиноко. Он слушает.
- Слушай меня. внимай. Я здесь. Я везде. Чего ты хочешь? Ты ведь хочешь. Скажи. Говори со мной. Это правильно, говори.
Он не может. Силится, пытается что-то вымыслить, и внутри разгорается ярче, обжигает. Как говорить? Чем говорить? Если тебя нет?
- Ты есть. Будь. Говори со мной. Ты есть.
- Его...
Он хрипит под хрустальный смех неожиданно прорезавшимся голосом, чуждым, непонятным звуком в этой звенящей осколками вечности. Сколько он тут? Три тысячи часов? Одну секунду? Что есть он?
- Его... Живого...
Бесконечность шелестит вокруг, осыпается тихим звоном к своему центру, туда, где он, пребольно впивается острыми краями, ранит, заставляет задыхаться. И смеётся, смеётся, смеётся.
- Я могу. Могу... - шелестят осколки, сильнее ввинчиваясь внутрь, разрывая, дробя его, несуществующего, на мелкие частицы. Полосуя, раскидывая вокруг, измазывая всё вокруг багровым кровоточивым светом так, что он кричит. Кричит всей сутью, срывает голос, сипит - и вдруг собирается воедино. Снова. Снова и снова...
- Больно... Мне больно.
- Это всегда больно, - говорят голоса по очереди, позвякивают совсем рядом и до невозможного далеко. - Жизнь - больно. Не жизнь - больно. Всё - больно. Боль это правильно, правильно...
- Кто ты? Кто ты?
Он повторяет вопрос снова и снова, но в ответ только серебристо смеются колокольчики, звенят разноцветные стекляшки, скребут краями.
- Ты знаешь. Я - это ты. Я - это он. Я - это всё. Пойдём со мной. Пойдём, я покажу тебе. Смелее!
Оно почти кричит фальцетом, исходит на визг, приказывает, а он не может понять - как? Как? И мечется, мечется в своей клетке. Тычется в острые осколки нежным собой, едва собранным заново. И снова закрашивает всё бордовым светом, лунным, перламутровым и тягучим. Слабнет.
- Сильнее! - кричат ему мужским грубым баритоном, - Желай! - истерично вопят женским голосом, - Бейся! - приказывают детским дискантом, которому невозможно отказать.
Ну, поберегись! Он сжимается, готовится и вдруг ускоряется, взлетает раскрученной пружиной, ударяется в острые грани, входит в них всем своим естеством. Боль окатывает такая, что кажется - всё. Теперь-то точно конец. Свет меркнет.
Смех. Серебряный, нежный. Грустный - совсем немного.
- Смотри, - тихо, мелодично. Будто кто-то родной, будто вечность знакомый. - Смотри же. У тебя получилось.
И он смотрит. С высоты высот, оттуда, откуда и не помыслил бы раньше. Всё, что есть - под, внизу, доступное и манящее. Серебряные ниточки капилляров, матово поблёскивающие вены, розовато лоснящиеся артерии. Путепроводы, созвездия, клубки развязок. Все - его. Его, от начала до конца.
- Твоя - вон та, - сообщают ему совсем рядом, доверительно, почти шёпотом. - Чувствуешь? Чувствуешь его?
И он чувствует этот пульс - слабый, нужный, необходимый. Считает биенье вен, и его затапливает радость - чистой, беспримесной, весенней водой. Вон она. Едва мерцающая, почти живая.
Он хохочет, растворяется и собирается - теперь не сложно, теперь сколько угодно. И ухает вниз, быстрее, туда, где ждут.
....
- Стив? Стиви...
Отовсюду бьёт свет, заливает небольшое, смешное после всего виденного пространство. Клочок смолистой, тёплой земли. Босые ступни щекочет высокая, мягкая, до невозможного изумрудная трава. Серебристая ива - старая, верха не видать - он теряется в ярком свете. Свисающие плети ветвей ласкаются, перешёптываются с травинками. Он сидит, прислонившись к тёплому даже на вид, шершавому стволу. Живой, улыбчивый, словно свет идет изнутри него тоже; в расстёгнутой до груди рубашке. Как тогда. Как всегда в его памяти. Баки.
- Ты пришёл, Стиви. Я так скучал, - шепчет он счастливо и хлопает по траве рядом с собой рукой, приминая стебли. Из-под пальцев взлетает бабочка. Он смеётся. - Здесь всегда весна. И тепло... Вот только тебя не было.
- Я пришёл, - отвечает негромко. Удивляется голосу. Поднимает свои руки, разглядывает их - тонкие, чувственные пальцы на узких кистях, хрупкие запястья. Он.
- Ты пришёл, - снова кивает Баки. - Я долго ждал.
Стив смотрит, ласкает взглядом. Стив. Стив - это он, но даже когда у него не было ничего, даже себя, он помнил. Чувствовал его. Баки.
Он подходит ближе, улыбается ещё неловко, непривычно. Мышцы ощущаются до нелепого чуждо. Слабое для громадных чувств сердце заходится сильнее. Он садится рядом, а потом и ложится - ничком на мягкую, тёплую траву, путаясь ногами в ивовых плетях. Укладывает голову к Баки на колени. Ловкие пальцы тут же находят место в его светлых пшеничных волосах.
Они не говорят больше. Им не нужно говорить - слишком хорошо чувствуют друг друга. Слишком остро.
Здесь вечная весна. Светло. Тепло и спокойно. И совсем не больно. Ни капельки. И невесомый поцелуй в бледный висок с просвечивающими венками обжигает, как тысяча солнц, как укол тернового венка. Стив улыбается и закрывает глаза.
....
Сквозь лёд просвечивает мощный луч прожектора. Глыбу-могилу осторожно, вручную оббивают по краям и грузят в транспортёр. За мутным стеклом льда едва угадывается лицо и синяя ткань формы. Они думают, что человек там, внутри, давно мёртв.
....
В подвальном помещении темно, как в каменном мешке. С тихим шелестом вертятся винты за решёткой вентиляционной шахты под потолком. Тихо гудит аппаратура поддержания жизнеобеспечения. Только над вмонтированной в стену криокамерой моргает, вырывая комнату из мрака, аварийная лампа холодного света. В её пульсе за покрытым изморозью стеклом видно лицо - скуластое, словно вытесанное наскоро. Иссиня-белое, совершенно мёртвое. Техники и медперсонал спустятся к нему через двадцать минут для очередного цикла разморозки и рекалибровки - для него утверждено новое задание на устранение. Они не придадут никакого значения тому, что он - там, за стеклом - едва заметно улыбается.
Я не знаю, что это и почему оно вылупилось. Это всё мельница. Так что пусть будет, раз уж не быть не может.
Часть 2. Яви
Я обещаю вернуться - никогда, никогда. Когда короткая осень горит небесным бледным огнем, когда от холода жмутся друг к другу в ночи поезда, и коль случится проснуться, мы никогда не уснем.
Так дай мне воздух - я стану тебе крылом. Я дам тебе бурю и, может быть, даже грозу. Твое время течет за мной, как расплавленное стекло, мои сны о тебе далеко остались внизу...
Внизу проснутся метели, чей воздух легок и дик, и зазвенят свиристели, как ледяная вода, за тем, что мы не допели, мой милый, что не узнаешь из книг, я обещаю вернуться в наше личное никогда.
Не осенняя дремота над чеканным переплетом - то за нами Сны приходят, Сны выходят на охоту, для медведя, для разлуки есть у них тугие луки, и гарпун для белой ночи и белого кита.
Так дай же мне воздух, и я стану тебе крылом. Я дам тебе бурю и, может быть, даже грозу. Твое время течет за мной, как расплавленное стекло, мои сны о тебе - далеко остались внизу, и перед тем, как очнуться, смотри - с твоего корабля крысой прыгает страх, почти не касаясь бортов, и ты видишь, как мимо плывет голубая Земля на спинах холодных гладких черных китов.
Не осенняя дремота - Сны выходят на охоту, для медведя, для разлуки есть у них тугие луки, и гарпун для белой ночи и белого кита.
Так дай же мне воздух, и я стану тебе крылом. Я дам тебе бурю и, может быть, даже грозу. Твое время течет за мной, как расплавленное стекло, мои сны о тебе - далеко остались внизу, за спиной, и перед тем, как очнуться, смотри: с твоего корабля крысой прыгает страх, почти не касаясь бортов, и ты видишь, как мимо плывет, плывет голубая Земля на спинах холодных гладких черных китов.
И перед тем, как очнуться, я обещаю вернуться...// Мельница "Никогда"
Так дай мне воздух - я стану тебе крылом. Я дам тебе бурю и, может быть, даже грозу. Твое время течет за мной, как расплавленное стекло, мои сны о тебе далеко остались внизу...
Внизу проснутся метели, чей воздух легок и дик, и зазвенят свиристели, как ледяная вода, за тем, что мы не допели, мой милый, что не узнаешь из книг, я обещаю вернуться в наше личное никогда.
Не осенняя дремота над чеканным переплетом - то за нами Сны приходят, Сны выходят на охоту, для медведя, для разлуки есть у них тугие луки, и гарпун для белой ночи и белого кита.
Так дай же мне воздух, и я стану тебе крылом. Я дам тебе бурю и, может быть, даже грозу. Твое время течет за мной, как расплавленное стекло, мои сны о тебе - далеко остались внизу, и перед тем, как очнуться, смотри - с твоего корабля крысой прыгает страх, почти не касаясь бортов, и ты видишь, как мимо плывет голубая Земля на спинах холодных гладких черных китов.
Не осенняя дремота - Сны выходят на охоту, для медведя, для разлуки есть у них тугие луки, и гарпун для белой ночи и белого кита.
Так дай же мне воздух, и я стану тебе крылом. Я дам тебе бурю и, может быть, даже грозу. Твое время течет за мной, как расплавленное стекло, мои сны о тебе - далеко остались внизу, за спиной, и перед тем, как очнуться, смотри: с твоего корабля крысой прыгает страх, почти не касаясь бортов, и ты видишь, как мимо плывет, плывет голубая Земля на спинах холодных гладких черных китов.
И перед тем, как очнуться, я обещаю вернуться...// Мельница "Никогда"
Здесь успокаивало всё. Особенно в вечернее время, после семи. В первый раз всё раздражало и не давало расслабиться ни на секунду. Люди. Много, очень много людей. Шум - голоса, шаги. Множество малолетних гражданских. Они часто приходили организованным строем, держась за руки. Но после неудержимо рассыпались по всему океанариуму.
В первый раз я вздрагивал от каждого близкого звука. Сжимал кулаки, входя в боевой режим, сдерживаясь. Директива молчала, указания устарели. Целей не было. Операция провалена. Работали чистые инстинкты и желание укрыться. Я физически хотел укрыться, залечь в логово, на дно. Я хотел покоя. Голова болела постоянно.
Я свернул в дверь служебного входа в океанариум, скидывая его навязчивую слежку. Он начинал выводить из себя. Не мастерством. Упёртостью. Иррациональностью. Нежеланием отступиться. Он душил меня. Я хотел воздуха, хотел дышать. Я не понимал его целей, и это было самое важное. В тот вечер он с темнокожим парнем накрыл третью перевалочную квартиру в Нью-Йорке, которой я пользовался всего несколько дней. Третью. В моей памяти остался только один адрес. Один, а значит - последние боеприпасы. Последние деньги. Последняя привычная пища. Если он накроет и ту квартиру - я не знаю, что мне останется. Я не понимал, что происходило. Он гнал меня - и я бежал, потому что за мной гнались. Так приказывали инстинкты, директива молчала. Я не знал, что делать, попав в океанариум. Просто скрывался, бродил, бесцельно сканируя пространство. Бесконечно определяя рост-возраст-вес, уровень опасности того или иного гражданского, планируя отступление. Без толку. Здесь не было агентов. В первый раз людей вокруг было слишком много, и я едва не сорвался, сделав заметку никогда больше не заходить сюда. Во второй раз это вышло случайно, сюда тянуло. Я пришёл за два часа до закрытия.
И поразился. Тишине. Спокойствию. Редким парам, надолго останавливающимся в стеклянных коридорах под толщей воды. Тыкающих пальцами в рыб, смеющихся тихо, целующихся и шепчущихся. Я не вздрагивал больше. После нескольких вечерних визитов я определил свой любимый зал в конце экспозиции. Огромный аквариум, небольшой амфитеатр мягких скамеек напротив. Почти темнота в помещении, свет только от воды. И пара белых китов за толстым стеклом. Совсем ещё маленьких, но поразительных. Гладких, молочно-белых, блестящих. Я слушал транслируемый в колонки подводный шум океана. Я слушал звуки, которые издавали киты. От них что-то тянуло и скручивалось внутри. А потом расслаблялось и отпускало - совсем. Я мог не думать. Меня никто не трогал до самого закрытия. Я слушал оповещение с просьбой освободить залы и покидал океанариум. Чтобы прийти туда на следующий день, вечером. Это умиротворяло. Светлое время суток я проводил на станциях - несколько остановок от Нью-Йоркского центрального железнодорожного вокзала. Выходил каждый раз в разном месте и просто сидел весь день, кутаясь в чужую куртку. Холодало. Я не замечал этого - определял по тому, как немели живые пальцы. Мне всегда было холодно. Я смотрел. За поездами, за людьми. Прикидывал пути отступления, в случае, если на меня здесь выйдет он или кто-то ещё. Вариантов было всегда не меньше десятка. Я не особо волновался, но всегда ждал. Меня не преследовали. Каждый раз - новая станция. Каждый раз - одни и те же выражения на лицах людей. Поезда манили меня серебряными боками вагонов. Иногда отчётливо хотелось сесть и уехать. Проблем было две, и первая мне не помешала - я доехал из Вашингтона в Нью-Йорк в техническом вагоне, минуя кондукторов. Удобство меня не заботило, но везде требовались документы. Я понял, что это, намного позже, когда увидел на перроне в руках других пассажиров. У меня не было документов. Я не знал, где достать. В конспиративных квартирах не нашёл ничего похожего. Вторая проблема была хуже. Я не знал, зачем. Зачем садиться. Ехать. Увеличивать риски. С Нью-Йорком вышло логично. Он накрыл последнюю квартиру в Вашингтоне, едва не сел на хвост на улице. Я оценил ситуацию мгновенно - нужно было уезжать. Остановившись у стенда расписаний на вокзале Вашингтона, выбрал ближайший поезд. Состав шёл до Нью-Йорка. Меня это устраивало. Я помнил несколько адресов.
Сейчас у меня осталась последняя квартира. На задворках Бруклина, в неблагополучном районе. Меня это не волновало. Меня волновало то, что адрес был последним. Я не знал, что делать дальше. Меня это заботило ровно до тех пор, пока я не понял бессмысленность. Бессмысленность всего. Я выходил на улицу каждый день. Я смотрел на людей, а вечером шёл смотреть на китов. Киты мне нравились больше. Я чувствовал диссонанс внутри. Директива молчала, убивать кого бы то ни было не хотелось. Сдаваться на волю кого бы то ни было не хотелось тоже. Хотелось покоя. Чтобы никто не трогал. Хотелось понять хоть что-нибудь. Информации было много. История, прочитанная на стендах Смитсоновского музея в Вашингтоне, не тронула. Даже если я был им, это осталось в далёких сороковых. Информации было с лихвой, самой разнообразной. Вместо памяти и ощущения себя личностью - только марево тумана. Серого, плотного, непробиваемого. Я пытался уйти за него, каждый раз зарабатывая сильнейшие головные боли. Возможно, мне мог бы помочь кто-то. Но я не собирался доверяться. Мне был нужен воздух. Воздух и покой. Мне были нужны мои сны. Реальная жизнь вокруг ощущалось чуждой и нелепой. Ненужной.
В снах я жил. Жил и чувствовал, был счастлив с самого первого раза, когда отключился от боли на стальном операционном столе. Не знаю, откуда я помнил это. Возможно, просто придумал для полноты картины. Но я был счастлив каждый раз, даже когда просто сидел один. Там было светло. Было тепло и спокойно. Совсем не больно. А ещё тихо. Спину грел ствол дерева, кажется, ивы. Я сидел с закрытыми глазами и отдыхал. Я знал, что это единственное место, где я могу отдохнуть. Каждый раз одно и то же верное место. Когда он пришёл, всё стало по-другому. Я понял, что всё это время ждал его тут. Ждал не только я - всё это место потянулось ему навстречу. Клочок счастья и весны, который я считал своим. Как бы не так. Он оказался нашим, общим Никогда, и я был счастлив этому ещё сильнее. Я вздохнул с облегчением и ощущением всепоглощающей эйфории. Назвал его по имени. Он улыбнулся мне и пошёл навстречу. С тех пор прошло слишком много времени. В какой-то момент я забыл его имя, оно стало не важно. Но не забыл его самого, потому что видел каждый раз, смыкая веки для сна. Каждый раз, сжимая зубами искусанную резиновую капу. Каждый раз, с облегчением наблюдая, как закрывается дверца криокамеры. Рано или поздно боль заканчивалась. И я улыбался - совершенно сознательно. Я шёл к нему. И всегда находил его. Я не знал, кто он. Но был уверен, что он мой ангел-хранитель.
А потом он увел меня из нашего места. Научил меня уходить, перемещаться, держал за руку. Мы вливались в стремительный поток серебра и выходили из него невредимыми по своему желанию. Он показывал мне разное, немыслимое и простое, и я восхищался, а он улыбался в ответ. Однажды он остановился в странной комнатке - небольшой, старой, ветхой. С оборванным клочком обоев слева от узкой кровати. С засыхающим горшком фикуса на окне. Внутри вязко скрутилось, стало неожиданно горячо и кисло во рту. Я знал это место. Он взял меня за ладонь и приложил к своей груди. Там стучало, долбило со всей силы. Остановил свою хрупкую пятерню посередине моего солнечного сплетения и улыбнулся - понимающе. В тот раз он отдался мне. Потряс, раскроил меня и слепил заново. И это стало происходить каждый раз. Каждый сон, который я ждал с дрожью предвкушения. Человек из моих снов отдавался неистово, с горячностью и сумасбродством, словно он мог умереть, не прими я его такого без остатка. Словно мог исчезнуть в агонии, откажись я хоть от малой доли того, что он давал мне. Он плавился, растекался и собирался снова, раз за разом. Он выжигал меня изнутри и снаружи, и моё горло в этих снах пересыхало, хотелось пить - и тогда он становился водой и давал пить себя, чтобы потом сжечь снова. Мы занимались любовью, проникая друг в друга, оголяясь до дна, и все, даже самые чёрные, мерзкие наши тайны оказывались на виду. Он видел меня без прикрас, я - смотрел на него. И мы улыбались друг другу, потому что это было не важно. Всё было не важно, когда он любил меня, а я - любил его. Мы были правы. Мы умирали и рождались, пока не приходило время открывать глаза.
Когда это случилось впервые, я помнил всё при пробуждении слишком отчётливо. Если воспоминания о так называемых реальных событиях болтались вокруг меня подобно рваным обожжённым клочкам одежды, сны свои я помнил красочно и ярко. Мне отчего-то показалось плохой идеей рассказывать о них при полном отчёте. Но и соврать я не смог бы. Я просто выдал отчёт по приказу и сам толком не понял, как так вышло - ни слова не сказал о снах. О нём. Тогда я впервые усомнился в системе. Я не искажал факты. Я не противоречил программе. Я лишь скрывал то, что не относилось к боевым задачам напрямую. У меня получалось. Получалось до тех пор, пока я не увидел его воочию. В живую. На крыше. Я впервые подумал, что мозги барахлят, что я, возможно, схожу с ума. Это был он - человек из моих снов. Мой ангел-хранитель. Мой любовник. Мой смысл. И он хотел убить меня. Он не узнал меня.
А потом я получил приказ устранить его. Я согласился - это было правильно. Снам место в снах. Они не должны проникать в явь. Не должны доставлять боль. Не должны смотреть таким взглядом и называть чужим именем. Было правильно убить его. Но я не справился. Когда его лицо оказывалось слишком близко, он утаскивал меня из реальности. Утаскивал за собой в жаркое, в плавящее, в наши встречи, где никто из нас не дрался, хотя иногда это напоминало схватку. Я смотрел в его лицо, разбитое моей рукой. Я был растерян - почему? Как я смог? Его губы шевелились. Он говорил что-то про дружбу. Про то, что он Стив. Стив, точно. Он говорил, что мы вместе - до конца. Так было во всех снах. Так было всегда. Но откуда он взялся в моей яви, где я - убиваю? Где я - оружие? В снах я не был таким. В снах я был не я. Там он называл меня чужим именем, и я ластился под его руку, как побитая жизнью дворняга. Он никогда не обижал меня.
Я спас его. Я провалил миссию.
И теперь он гнал меня, а я просто устал. Устал не понимать.
Я лишь ждал ночи, чтобы нырнуть в сны.
Меня подкинуло на кровати зазвеневшее внутри чувство тревоги. Я не сразу понял, что происходит, ещё секунду назад вокруг играли краски, переливались разноцветные осколки стекла, и его жаркое тело качалось над моим, плавясь от моих рук и языка. А теперь вокруг только серость и темнота, тишина. Я осознал, что больше не сплю, с надсадным криком. Ощущение опасности улеглось сразу, едва я открыл глаза. Почему? Что я сделал не так? Обида хлестнула по напряжённому, возбуждённому до предела телу. Я всегда просыпался на влажных, мокрых простынях. Я уже привык к этому. Сегодня я в страхе закрыл глаза и попытался найти его, найти порванную нить. Я силился - и всё было тщетно. Рука двигалась по тянувшему до боли члену, и единственное, чего я хотел, чтобы всё перевернулось с ног на голову. Чтобы мир вывернулся на изнанку. Я хотел проснуться в снах. А засыпая там, не видеть ничего, или просто мириться с серой унылостью. Я мечтал проснуться с ним вместе, и больше никогда не засыпать. Я содрогнулся, дойдя до края, но это не походило даже близко на то, что я испытывал с ним в снах. Брезгливо вытер руку о простынь, повернулся на бок и закрыл глаза. Ткань подушки под щекой оказалась насквозь мокрой. Больше в ту ночь мне ничего не снилось.
Я понял, что умираю, после третьей ночи без снов с ним. Я пытался спать днём, ночью, в разных местах. Это не помогало. Засыпая, я нырял в темноту. Просыпаясь - выныривал. Серые чужие будни сменяли чёрные сны, и это в итоге добило меня. Паника сменилась истерикой, я разнёс квартиру в хлам. По комнатам гулял ветер, проникающий в разбитые окна. Истерика сменилась подавленностью и бесконечной апатичной усталостью.
Потеряв окончательный смысл, я перестал быть осторожным. Бездумно бродил по улицам, не таясь. Я бы не стал бежать, если бы меня нашли свои. Возможно, я даже ждал этого - обнуления или криокамеры, не знаю. Возможно, это бы вернуло мне способность видеть сны снова. Я был готов попробовать. Я был согласен на боль.
- Баки!
Я обернулся на звук знакомого голоса. Запыхавшийся, в расстёгнутой куртке, он стоял на другом конце улицы и неверяще смотрел на меня. Я моргнул и побежал. Это вышло само собой, оголённые инстинкты, работающие, даже когда сознание помрачалось. Он загнал меня в незнакомый район, в тупиковый переулок. Я забежал за угол, и, едва он обогнул кирпичную кладку, схватил за горло бионикой и с силой вжал в стену. Яростно защёлкали пластины. Под пальцами чувствовалась сильная шея. Но даже он не выживет, если я чуть крепче сожму руку. Он едва касался ногами грязного, заваленного мусором асфальта между домами. Слева обдавали зловонием жестяные мусорные баки. На секунду - надо отдать ему должное, всего на секунду - в его глазах мелькнул панический страх. А потом он просто поднял руки и нежно положил их сверху моей ладони, невесомо пригладил железные пальцы. Я выдохнул, сжал сильнее. Он ровно смотрел на меня. Невыносимо. Распаляюще. Он не был тем человеком из моих снов. Он не был тем, кто дарил мне жар своего тела, любовь, бесконечное понимание и прощение. Он был собой, а я... Я не знаю, кем был я. Серой тугой мутью в памяти. Киллером без командования. Никому не нужным человеком. Он едва умудрялся дышать приоткрытым ртом, напрягая из последних сил мышцы шеи. Его ровный, прямой взгляд затягивал. В расширившихся зрачках плескался космос гладких китовых спин. Я не выдержал и метнулся вперёд, укусил его губы, припал к ним, ослабляя схватку, спал пить - поцелуй, кровь, безвольное согласие. Пил его непонимание, вкус кисловатой, вязкой слюны, вдыхал запах - незнакомый, тяжёлый, приятный. Он не делал ничего в ответ, только удивлённо позволял, но мне было достаточно - я изголодался без снов, изголодался по нему, пускай, он и не был тем, кем нужно.
Или был?
Он медленно сползал по кирпичной стене, увлекая за собой, пока не оказался на коленях. Мне пришлось усесться сверху, запрокинуть ему голову, жарко вломиться внутрь рта. Я собирался взять столько, сколько смогу. Неожиданно из-за угла появился тот темнокожий парень, что таскался за ним постоянно. Замер. Я даже не повернулся, приникая сильнее, не давая возможности отстраниться. На языке вязко перекатывался вкус его крови. Сладость и сталь. Он скосил глаза в сторону своего помощника, и было в его взгляде что-то, что даже меня пробрало. А потом со стоном выдохнул прямо в мой рот, его руки ожили. Он схватил меня за затылок, прижал крепче и стал отвечать - мучительно неумело, до одури сладко. Вторая рука медленно заскользила по спине под курткой. Он закрыл глаза. Я закрыл глаза тоже, растворяясь в мгновении. Это было не хуже, чем во сне.
Это было во много раз лучше.
Темнокожий парень ушёл. Я сидел на его коленях сверху, оседлав, и чувствовал уверенную, тёплую ладонь на спине. Он ласкал кожу пальцами, разминал мышцы. Другая рука перебирала волосы на затылке, заставляя жмуриться. Его лоб был горячим, а нос почему-то холодным.
- Я думал, я схожу с ума. Думал, это только со мной... Я боялся, что ты не вспомнишь, что не поверишь, - прошептал он дрожащим голосом.
- Это единственное, что я вообще помню. И единственное, чему верю. Сны.
Он улыбнулся печально. И кивнул.
- Значит, ты помнишь самое важное, - сказал он.
@темы: слэш, творчество, мини, жизньболь, фанфики, старбакс, R, мельница
-
-
21.10.2015 в 16:05-
-
21.10.2015 в 16:24-
-
22.10.2015 в 01:36-
-
22.10.2015 в 03:08